Григорий Лукьянович, стоявший во главе новгородских розысков, только что оправившийся и хотя все еще сильно страдавший от ран, полученных им от крымцев при Торжке, проявил в этом деле всю свою адскую энергию и, нахватав тысячи народа, что называется «с бору и с сосенки», захотел окончательно убедить и без того мнительного и
больного царя, раздув из пустяков «страшное изменное дело» о существовавшем будто бы заговоре на преступление, скопом, целого города.
Неточные совпадения
Это последнее обстоятельство объяснялось тем, что в народе прошел зловещий слух: паны взяли верх у
царя, и никакой опять свободы не будет. Мужиков сгоняют в город и будут расстреливать из пушек… В панских кругах, наоборот, говорили, что неосторожно в такое время собирать в город такую массу народа. Толковали об этом накануне торжества и у нас. Отец по обыкновению махал рукой: «Толкуй
больной с подлекарем!»
Тогда праведники скажут ему в ответ: «Господи! когда мы видели тебя алчущим и накормили, или жаждущим и напоили? когда мы видели тебя странником и приняли, или нагим и одели? когда мы видели тебя
больным или в темнице и пришли к тебе?» И
царь скажет им в ответ: «Истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев моих меньших, то сделали мне».
Но именно этот шаг и пугает ее; она хватается за голову и со слезами на глазах начинает читать вырвавшийся из
больной души согрешившего
царя крик: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей!»
Взгляд Евсея скучно блуждал по квадратной тесной комнате, стены её были оклеены жёлтыми обоями, всюду висели портреты
царей, генералов, голых женщин, напоминая язвы и нарывы на коже
больного. Мебель плотно прижималась к стенам, точно сторонясь людей, пахло водкой и жирной, тёплой пищей. Горела лампа под зелёным абажуром, от него на лица ложились мёртвые тени…
Ему нужна пустыня, лунная ночь; кругом в палатках и под открытым небом спят его голодные и
больные, замученные тяжелыми переходами казаки, проводники, носильщики, доктор, священник, и не спит только один он и, как Стенли, сидит на складном стуле и чувствует себя
царем пустыни и хозяином этих людей.
Руки
царя были нежны, белы, теплы и красивы, как у женщины, но в них заключался такой избыток жизненной силы, что, налагая ладони на темя
больных,
царь исцелял головные боли, судороги, черную меланхолию и беснование. На указательном пальце левой руки носил Соломон гемму из кроваво-красного астерикса, извергавшего из себя шесть лучей жемчужного цвета. Много сотен лет было этому кольцу, и на оборотной стороне его камня вырезана была надпись на языке древнего, исчезнувшего народа: «Все проходит».
— Он
царю служил, может, кровь проливал, а мы с ним как с свиньей обошлись. Надо бы его,
больного, домой привезть, покормить, а мы ему даже кусочка хлеба не дали.
Старый
больной лев лежал в пещере. Приходили все звери проведывать
царя, только лисица не бывала. Вот волк обрадовался случаю и стал пред львом оговаривать лисицу.
Был при этом другой пленный
царь — Крез. Когда он услыхал эти слова, ему
больнее показалось свое горе, и он заплакал — и все персы, что тут были, все заплакали.
Ее любимица Любочка с Вассой Сидоровой и с малюткой Чурковой прочли «Лесного
царя», причем болезненная, слабенькая Оля Чуркова для своих восьми лет прекрасно изобразила волнение и страх
больного мальчика, сына путника. Баронесса расцеловала, одобрив и это трио. Потом благодарила сияющую тетю Лелю за ее плодотворные занятия с малютками.
Второй день у нас не было эвакуации, так как санитарные поезда не ходили. Наместник ехал из Харбина, как
царь, больше, чем как
царь; все движение на железной дороге было для него остановлено; стояли санитарные поезда с
больными, стояли поезда с войсками и снарядами, спешившие на юг к предстоявшему бою.
Больные прибывали к нам без конца; заняты были все койки, все носилки, не хватало и носилок;
больных стали класть на пол.
Выходец из Германии, даже изгнанник, как уверяет Карамзин, он явился в Москву и, как «иностранный ученый», легко снискал доступ к
царю, любившему и ласкавшему «заморских гостей», и вскоре сделался не только его постоянным доктором и астрологом, но прямо необходимым человеком, играя, как и прочие, но еще более искусно, на слабой струне
больной царской души: постоянно развивая в нем страх и подозрения, наушничая и клевеща на бояр и народ, дружа с опричниками, видевшими в этом «случайном басурмане» необходимого сообщника и опасного врага.
К этому-то близкому к
царю человеку и решил обратиться Яков Потапович, чтобы добыть для
больной княжны желанную весточку о судьбе ее ненаглядного жениха.
Как ни нагла и ни неправдоподобна была подобная клевета, князь Василий понимал, что она могла быть всецело принята за истину «
больным»
царем, но и при этом спокойно выслушал это известие, равнявшееся смертному приговору ему, брату и всему их роду.
Они шли вместе с
царем благодарить Бога за принесенное Малютой известие о виновности изгнанного митрополита — известие, которое
больному воображению Иоанна казалось особою милостью Всевышнего к нему, недостойному рабу, псу смрадному, как он сам именовал себя в находивших на него припадках самоуничижения.
Кровожадный палач, вне себя от клокотавшей в его черной душе бессильной злобы, тешил себя перспективою возможности выместить неудачу своего грязного плана над дочерью на ее беззащитном, отданном в его власть
больною волею
царя, ни в чем неповинном старике-отце.
— Дался тебе этот князь. И так старик…
больной и хилый… не нынче-завтра в могилу ляжет без твоей помощи… — усмехнулся
царь.